Эта книга попала мне в руки давно, в конце 1970-х: мне оставил ее другой знаменитый психолог, Пол Экман, когда приезжал в Ленинград читать лекции и, обходя наружное наблюдение, вступал в неразрешенные контакты. Я только начал работать психологом в клинике; в своей первый отпуск я взял толстенький, карманный томик Бейтсона. Кажется странным, но отпуск я проводил на Кавказе; было дешево и безопасно, а впрочем я об этом не думал. Загорая среди скал, прячась от пограничников и вспоминая свою славную, но оставленную в Питере дочку, я читал невероятные истории о танцах на острове Бали, о разгадке шизофрении, о двойных связях и логических уровнях. Больше всего мне понравились "Металоги", восхитительные разговоры автора со своей дочкой, "структура которых релевантна своему содержанию": звучит замысловато, но по прочтении вы понимаете, что это значит. Как бы мне хотелось вот так разговаривать со своей дочкой; но за отсутствием таковой я прямо тут, в палатке, стал переводить Бейтсона. Еще одна странность: уже тогда, в восьмидесятых, я умел публиковать все, что хотел, но перевод "Металогов" был отвергнут парой редакций. Потом я позабыл об этом деле; может потому, что дочка подросла и я научился с ней разговаривать. Но бейтсоновская идея двойных связей еще долго была важна для того, как я понимал, верно или нет, собственные чувства.

Автор этой книги является одной из самых необычных личностей в науке прошедшего столетия. Его современники, классики едва различимых между собой дисциплин, морили студентов и читателей заумной методологией, структурными схемами и идеалом науки еще более чистой, чем та, которую преподают на соседнем факультете. Не то чтобы психология, социология или антропология середины двадцатого века были совсем оторваны от человеческих дел: напротив, из глубокомысленных схем следовали выводы очевидно левой окраски. Идеи специальной, математизированного науки, когда они применяются к человеку и его жизни, логически связаны с представлением о большом правительстве, которое умнее и сильнее людей. Чтобы власть решала за человека, что ему дать, а что нет, власти нужна особого рода наука: знание об "объективной" или "бессознательной" жизни, иначе говоря о том, что человеку надо и чего он сам о себе не знает. Эту атмосферу шестидесятых и семидесятых годов хорошо помнят в Америке и в Европе. Как ни изолирована была Россия своими железными занавесками, местные идеалы -- семиотика, системный подход, математическое моделирование -- продолжали те же общемировые искания. Их результаты, увы, состарились очень быстро, быстрее авторов.

Бейтсона продолжают читать именно потому, что он думал не о методе, а о предмете; не о форме очков, а о сложности мира. Не произнося проповедей о междисциплинарности, он переходил границы междютерной эры; и хоть академическая карьера в те времена еще больше, чем в нынешние, зависела от беглости произнесения непонятных слов, его тексты ясны по мысли и примитивны по языку. В этой книге вы найдете попытки ответить на множество достойных внимания вопросов: знают ли наши сны слово "нет"? Почему у предметов есть границы? Когда метафоры работают и когда нет? Когда собаки играют, откуда они знают, что они не дерутся? Как формируется психическая болезнь и не сходно ли это с тем, что на обычном языке описывается как дурное воспитание?

Центральной для интеллектуальной биографии Бейтсона была концепция двойных связей. Согласно Бейтсону, двойные связи возникают, когда один из партнеров посылает другому противоположные сигналы разного логического типа. Например, мать говорит ребенку, какой он красивый, и избегает смотреть на него; или жена, недовольная мужем, рассказывает мужу о дурном муже своей подруги; или опоздавший на сеанс пациент отрицает, что хотел этим выразить недоверие терапевту; или правительство говорит, что повышает налоги для того, чтобы лучше заботиться о народе. Всякое слово или жест имеет два значения, буквальное и метафорическое. Бейтсон рассказывает о типологии отношений между ними и, конкретно, о последствиях их расхождений. Вся его философия есть апология метафорического, утверждение самостоятельного значения метафоры как особой сущности -- семиотической, терапевтической, политической.

Он рассказывает о том, что метафора не есть литературный троп, но логический тип коммуникации между людьми, животными, обществами и, возможно, компьютерами; что метафорический смысл сообщения живет своей жизнью и может систематически отличаться от его буквального ряда; что субъект свободен или несвободен в выборе логического уровня, на котором он общается -- буквального или метафорического; и что несвобода этого выбора ведет к тяжким последствиям вроде шизофрении. Сама формула double bind метафорична и, соответственно, с трудом переводится на другой язык; но переводить нужно, и мое решение таково: двойная связь, хотя более точными были бы "двойной захват" или даже "двойной переплет". Внимание к метафоре делает анализ Бейтсона одним из ранних опытов пост-структуралисткой семиотики. Философы, психологи, политические ученые конца 20 века постоянно использовали понятие двойной связи, редко ссылаясь на Бейтсона: тоже двойная связь и признак подлинного успеха в науке.

Теперь блестящая и неровная книга Бейтсона практически вся есть на русском. Пресыщенный читатель найдет здесь то, что не читал нигде, и в таком сочетании, которого не видел никогда. Разработанная Бейтсоном теория шизофрении подвергалась бурным обсуждениям; она вряд ли разгадывает страшные тайны этой болезни, но позволяет описать их на интуитивно доступном языке. Этнологические картины знаменитых танцев на далеком -- нынче не таком уж далеком -- острове Бали захватывающе интересны. Бейтсон наблюдал эти классические, много раз описанные ритуалы вместе со своей женой, знаменитым антропологом Маргарет Мид, и эти эссе надо читать как его комментарий к их общей полевой работе. По-прежнему трогательны -- а для новых читательских и родительских поколений, я не сомневаюсь, вновь заразительны -- металогические разговоры с дочкой.

В перенасыщенной атмосфере 21-го века, полной новых связей и новых ядов, мы разделяем экологические заботы Бейтсона. Экология знает, что ее ценности, такие как свежий воздух, не существуют сами по себе, а постоянно, каждую минуту кем-то создаются и кем-то портятся. Мы не можем создавать воздух, у нас нет листьев; но мы создаем разум. Экология разума есть работа по прояснению жизни нашим, а не чьим-нибудь умом. Воздух, которым дышат интеллектуалы, создается их целенаправленной работой, ими же потребляется или целенаправленно портится. Под обложкой, которую вы только что открыли, заключена ясная, чистая атмосфера разума: структура текста металогически соответствует его цели.