статья взята из книги: Н. Винер, "Кибернетика", Москва, Наука, 1983
Начиная эту главу, я должен сделать
оговорку. С одной стороны, я не психопатолог и не психиатр и имею мало опыта в
этой области, где опыт — единственный верный руководитель. С другой стороны,
наши знания о нормальной работе мозга и нервной системы и тем более наши знания
об отклонениях от нормы далеко еще не достигли такого совершенства, чтобы можно
было полагаться на ту или иную априорную теорию. Поэтому я заранее отказываюсь
от утверждений, что какие-либо конкретные психопатологические явления, например
болезненные состояния, описанные Крепелином и его последователями, вызываются
дефектами определенного рода в организации мозга как вычислительной машины. Те,
кто пожелает сделать подобные выводы из изложенного здесь, будут действовать на
свой страх и риск.
Однако понимание того, что мозг и
вычислительная машина имеют много общего, может привести к новым ценным методам
в психопатологии и даже в психиатрии. Эти сопоставления начинаются уже с
самого, быть может, простого вопроса: каким образом мозг избегает грубых ошибок
и неверно направленных действий при неисправности отдельных своих компонентов?
Подобные вопросы в случае вычислительной машины имеют большое практическое
значение, потому что здесь цепочка операций, занимающих каждая лишь долю
миллисекунды, может длиться часы и дни. Цепочка вычислительных операций вполне
может содержать 109 отдельных шагов. В этих условиях нельзя
пренебрегать вероятностью того, что по меньшей мере одна операция будет идти
неправильно, хотя надежность современной электронной аппаратуры далеко
превзошла самые смелые ожидания.
В обычных вычислениях, проводимых вручную
или при помощи арифмометров, принято проверять каждый шаг, и когда обнаруживается
ошибка, она локализируется обратным процессом, начинаемым с точки, где она
замечена. Для того чтобы быстродействующей машине работать аналогичным образом,
необходимо, чтобы проверка шла с такой же скоростью, как и само вычисление; в
противном случае эффективная скорость машины снижается более медленным
процессом проверки. К тому же, если заставить машину сохранять все
промежуточные результаты вычислений, то ее сложность и размер возрастут
недопустимо —- вероятно, значительно больше, чем в два или три раза.
Гораздо лучший способ проверки, который
обычно и применяется на практике, состоит в том, чтобы поручать проверку каждой
операции одновременно двум ил я трем отдельным механизмам. В случае применения
двух таких механизмов выдаваемые ими результаты автоматически сопоставляются
между собой, и если есть расхождение, то все данные передаются долговременной
памяти, машина останавливается, и оператор получает сигнал, что что-то не в
порядке. Тогда оператор сравнивает результаты и, руководствуясь ими, находит
неисправный элемент, например перегоревшую лампу, требующую замены. Если для
каждого шага применяются три отдельных механизма, то, поскольку вероятность
неисправности каждого отдельного механизма очень мала, практически всегда будет
согласие между двумя из трех механизмов, которые и дадут искомый результат. В
этом случае сопоставляющее устройство выдает в качестве правильного результат
большинства, так что машину можно не останавливать; но вместе с тем дается
сигнал, указывающий, где и каким образом результат меньшинства отличается от
результата большинства. Если это произойдет в самом начале расхождения, то
местоположение ошибки может быть указано очень точно. В хорошо спроектированной
машине элементы не закрепляются за определенными шагами последовательности
операций, а на каждом шаге производится поиск, подобно тому, как на
автоматических телефонных станциях, и находится первый свободный элемент
данного вида, который и включается в последовательность операций. Тогда
устранение и замена неисправных элементов не вызывают
большой задержки.
Позволительно
предположить, что, по меньшей мере, два элемента этого процесса представлены
также в нервной системе. Вряд ли можно думать, что передача важного сообщения
поручается одному нейронному механизму. Подобно вычислительной машине, мозг, по
всей вероятности, действует согласно одному из вариантов знаменитого принципа,
изложенного Льюисом Кэрроллом в "Охоте на снарка" [1] : "Что три
раза скажу, тому верь". Невероятно также, чтобы различные каналы,
передающие информацию, проходили от одного своего конца до другого без всяких
перекрестов. Гораздо вероятнее, что, когда сообщение достигает определенного
уровня нервной системы, оно может оставить эту точку и направиться к следующей
по одному или нескольким альтернативным членам так называемого
"промежуточного комплекса" [2]. В некоторых частях нервной системы
эта взаимозаменяемость может быть сильно ограничена или даже совершенно
отсутствовать, и к ним, по-видимому, принадлежат такие высокоспециализированные
участки коры головного мозга, как те, что служат внутренним продолжением
органов чувств. Тем не менее принцип сохраняет силу и, вероятно, более всего в
сравнительно неспециализированных областях коры, служащих для ассоциации и так
называемых высших видов умственной деятельности.
До сих пор мы
разбирали ошибки в работе мозга, которые являются нормальными и которые можно
считать патологическими лишь в самом широком смысле слова. Обратимся теперь к
ошибкам, носящим более очевидный патологический характер. Психопатология
принесла разочарование инстинктивному материализму врачей, принимавших ту точку
зрения, что всякое расстройство должно сопровождаться материальными
повреждениями соответствующей ткани. Правда, такие специфические повреждения
мозга, как травмы, опухоли, тромбозы и т.п., могут сопровождаться
психическими симптомами, и некоторые психические болезни, как парез,
представляют собой последствия общего соматического заболевания и связаны с
патологическим состоянием мозговой ткани; но не существует способа опознания
мозга шизофреника, принадлежащего строго к одному из типов, описанных
Крепелином, или мозга больного маниакально-депрессивным психозом, или мозга
параноика. Такие расстройства называются функциональными.
Различие между функциональными и органическими расстройствами, по-видимому,
противоречит догмату современного материализма, что всякое нарушение функции
имеет какую-то физиологическую или анатомическую основу в соответствующих
тканях.
Это различие
между функциональными и органическими расстройствами находит себе в
значительной мере объяснение в теории вычислительных машин. Как мы уже видели,
мозгу, по крайней мере мозгу взрослого, соответствует не голая физическая
структура вычислительной машины, но сочетание этой структуры с инструкциями,
заданными в начале цепи операций, и со всей дополнительной информацией,
запасаемой и приобретаемой извне во время выполнения этой цепи. Указанная
информация хранится в какой-то физической форме — в форме памяти, но часть — в
форме циркулирующих записей памяти, физическая основа которых исчезает, когда
машина выключается или мозг умирает, а часть — в форме долговременных следов,
сохраняемых способом, о котором можно только строить догадки, но, вероятно,
также с физической основой, исчезающей после смерти. Мы еще не умеем
распознавать по трупу, каким был порог данного синапса при жизни; и если бы
даже умели, то у нас нет никакой возможности проследить цепь нейронов и
синапсов, связанных с данным синапсом, и определить, какое мысленное содержание
было записано в этой цепи.
Стало быть, нет
ничего странного в том, чтобы рассматривать функциональные психические
расстройства по существу как болезни памяти: циркулирующей информации,
сохраняемой мозгом в активном состоянии, и долговременной проницаемости
синапсов. Даже при более серьезных расстройствах, как парез, большинство
симптомов может быть вызвано не столько разрушением ткани и изменением
синаптических порогов, сколько вторичными нарушениями связи, сопровождающими
первичные повреждения: перегрузкой остающейся части нервной системы и посылкой
сигналов по другим путям.
В системе,
состоящей из большого числа нейронов, круговые процессы вряд ли могут быть
устойчивыми в течение длительных промежутков времени. Либо они, как в случае
памяти "кажущегося настоящего", заканчивают свое течение,
рассеиваются и угасают, либо они вовлекают в свою систему все больше и больше
нейронов, пока не захватят чрезмерную долю всего нейронного материала. Это,
по-видимому, и происходит в случае навязчивой тревоги, сопровождающей неврозы
страха. В этом случае, возможно, у больного просто нет места, нет достаточного
запаса нейронов для выполнения нормальных процессов мышления. При таких
условиях деятельность мозга ослабевает, вследствие чего уменьшается загрузка
еще не затронутых нейронов, и они тем скорее вовлекаются в этот
распространяющийся процесс. Затем эти явления все глубже и глубже захватывают
постоянную память, и патологический процесс, начавшийся на уровне циркулирующих
записей, может повториться в более тяжелой форме на уровне постоянных записей.
Так относительно тривиальное и случайное отклонение от устойчивого состояния
способно вырасти в процесс, совершенно нарушающий нормальную психическую
деятельность.
Патологические
процессы относительно сходной природы известны и для вычислительных машин,
механических и электрических. Зуб шестерни может соскользнуть таким образом,
что сцепляющиеся с ним зубья не смогут переместить его вновь в нормальное
положение, или быстродействующая электрическая вычислительная машина начнет
повторять без конца один и тот же цикл операций. Эти случайности могут зависеть
от какой-нибудь маловероятной мгновенной конфигурации системы и, будучи
устранены, наверное, никогда не повторятся или повторятся очень нескоро. Тем не
менее они на время выводят машину из строя.
Как мы поступаем
в таких случаях с машиной? Прежде всего, пробуем очистить ее от всей информации
в расчете на то, что, когда она начнет работать с другими данными, нарушение не
повторится. Если это не помогает и неисправность скрыта в таком месте, которое
вообще или временно недоступно для очищающего механизма, мы встряхиваем машину
или, если она электрическая, подаем на нее ненормально большой электрический
импульс, надеясь в результате добраться до недоступной части и перебросить ее в
такое состояние, при котором неправильная работа прекратится. Если и это не
помогло, то мы можем отсоединить неправильно работающую часть, так как не
исключено, что оставшаяся часть будет достаточна для наших целей.
Но, кроме смерти,
нет ни одного нормального процесса, который бы полностью очищал мозг от всех
прошлых впечатлений, а после смерти мозг нельзя заставить действовать снова. Из
всех нормальных процессов всего ближе к непатологическому очищению сон. Как
часто бывает, что наилучший способ избавиться от тяжелого беспокойства или
умственной путаницы — это переспать их! Однако сон не очищает памяти от более
глубоких воспоминаний, да сильная тревога и не даст заснуть по-настоящему.
Поэтому мы часто бываем вынуждены прибегать к более сильным вмешательствам в
работу памяти. Сильнейшее из них—хирургическое воздействие на мозг, после
которого остается постоянное повреждение, увечье и ограничение способностей
пострадавшего, поскольку центральная нервная система млекопитающих, по всей
вероятности, совсем не обладает способностью регенерации.
Основное хирургическое
вмешательство, практиковавшееся до сих пор, — это префронтальная лоботомия, т.
е. удаление или изоляция части лобной доли коры [3]. Недавно
лоботомия была довольно модной, вероятно, по той причине, что она облегчает
содержание психических больных под надзором сторожей. Да позволено мне будет
заметить мимоходом, что умерщвление больных еще больше облегчило бы надзор за
ними! Однако префронтальная лоботомия, по-видимому, действует на навязчивое
состояние не тем, что помогает больному разрешить мучащие его вопросы, а тем,
что повреждает или уничтожает способность к продолжительной тревоге,
называемую, по терминологии другой профессии, совестью. В общем случае лоботомия, насколько можно судить,
ограничивает все виды циркулирующей памяти и связанную с ними способность
сохранять в уме ситуацию, уже не присутствующую в настоящем.
Различные виды
лечения шоком — электрический ток, инсулин, метрозол — представляют собой не
столь сильные средства, но оказывают весьма сходное действие. Они не разрушают
мозговой ткани или, по крайней мере, по идее не должны разрушать ее, но они
оказывают определенно вредное влияние на память. Поскольку дело касается
циркулирующих записей и поскольку последние бывают особенно повреждены в случаях
недавнего расстройства и вряд ли заслуживают сохранения, лечение шоком следует
определенно предпочесть лоботомии; но оно не всегда свободно от вредных влияний
на постоянную память и на личность. При настоящем положении вещей лечение шоком
представляет собой второй насильственный, не вполне изученный, не вполне
контролируемый способ прервать душевный порочный круг. Тем не менее следует
признать, что во многих случаях лечение шоком — лучшее, что мы можем в
настоящее время сделать.
Лоботомия и
лечение шоком — это такие методы, которые по своей природе более пригодны для
действия на порочные циркулирующие записи и навязчивые состояния, чем на глубже
расположенные постоянные записи, хотя не исключено, что они могут оказывать
некоторое действие и на последние. Как было сказано выше, при душевных
расстройствах давнего происхождения постоянная память нарушается столь же
сильно, как и циркулирующая. Мы, по-видимому, не располагаем никаким чисто
фармацевтическим или хирургическим средством для дифференцированного воздействия
на постоянную память. Вот тут-то и выступает на сцену психоанализ и подобные
ему психотерапевтические меры. Идет ли речь о психоанализе в ортодоксальном
понимании Фрейда, или в измененном понимании Юнга и Адлера, или о психотерапии,
совсем не основанной на психоанализе, лечение всегда основывается на том
представлении, что:
1) хранимая в уме информация расположена на нескольких уровнях
доступности и гораздо богаче и разнообразнее, нежели информация, доступная
непосредственному самонаблюдению — интроспекции — без помощи специальных
методов;
2) она существенно зависит от аффективных переживаний, которые мы
не всегда можем обнаружить таким самонаблюдением, — либо потому, что они
никогда не были явно выражены на языке взрослых, либо потому, что они были
подавлены определенным психическим механизмом, аффективным, но, вообще говоря,
непроизвольным;
3) содержание этих сохраненных переживаний, а также их аффективный
тонус обусловливают во многом нашу последующую психическую деятельность, иногда
патологическим образом.
Метод
психоанализа состоит в последовательном применении ряда средств для обнаружения
и истолкования этих скрытых воспоминаний; больного заставляют осознать их
истинное значение и благодаря этому осознанию изменяют если не содержание
воспоминаний, то, по крайней мере, сопровождающий их аффективный тонус,
уменьшая тем самым их вредное действие. Все это вполне согласуется с точкой
зрения, принятой в настоящей книге. Это, возможно, объясняет также, почему в
некоторых случаях рекомендуется совместное применение лечения шоком и
психотерапии, куда входит физическая или фармакологическая терапия для
устранения реверберации в нервной системе и психологическая терапия для
долговременной памяти, которая без такого вмешательства могла бы восстановить
изнутри порочный круг, разорванный шоком.
Мы уже упоминали
о проблеме нагрузки нервной системы. Многие авторы, и в частности Д'Арси
Томпсон [4], отмечали, что для всякой формы организации существует верхняя
граница ее размера, выше которой она не будет действовать. Так, размер
организма насекомого ограничен длиной трахеи, при которой воздух может попадать
через дыхальца путем непосредственной диффузии к дышащим тканям; сухопутное
животное не может иметь больший вес, чем позволяют его ноги и другие органы,
соприкасающиеся с землей; размер дерева ограничен механизмом переноса воды и
солей от корней к листьям и продуктов фотосинтеза от листьев к корням
и т.д. То же самое наблюдается в технических сооружениях. Высота
небоскребов ограничена тем, что если она превысит некоторый предел, то для
верхних этажей потребуется шахта лифта, которая займет слишком большую часть
поперечного сечения нижних этажей. Наилучший подвесной мост, который можно
построить из материалов данной упругости, рухнет от собственного веса, если его
пролет превысит некоторый предел, а при еще большем пролете рухнет от
собственного веса любая конструкция,
построенная из данного материала или материалов. Размер телефонной станции,
построенной по жесткому, не допускающему расширения плану, также ограничен, и
инженеры-телефонисты исследовали это ограничение весьма подробно.
В телефонной
системе существенным ограничивающим фактором служит относительное время, в
течение которого абонент не может получить нужного ему соединения.
99-процентная вероятность успешного вызова, конечно, удовлетворит самых
требовательных; 90 процентов успешных вызовов, вероятно, достаточно для того,
чтобы вести свои дела довольно удовлетворительно. 75-процентная вероятность уже
вызывает досаду, но все же позволяет кое-как вести дела; если же половина
вызовов неудачна, то абоненты начнут требовать снятия своих телефонов. Но это
лишь общие цифры. Если вызовы проходят через n отдельных ступеней коммутации и вероятности отказа независимы и
одинаковы на всех ступенях, то для того, чтобы получить общую вероятность
успешного вызова, равную р, вероятность
успешного соединения на каждой ступени должна составлять p1/n. Следовательно,
чтобы получить 75-процентную вероятность соединения после пяти ступеней, мы
должны иметь приблизительно 95-процентную вероятность успеха на ступень. Чтобы
получить 90 процентов успешных вызовов, мы должны иметь 98 процентов успешных
соединений на каждой ступени. Чтобы получить 50-процентную вероятность, нужно
иметь вероятность успеха на каждой ступени в 87 процентов. Мы видим, что чем
больше ступеней, тем быстрее обслуживание становится очень плохим после того,
как превышен некоторый критический уровень вероятности неуспеха отдельного
вызова, и тем быстрее оно становится очень хорошим после того, как вероятность
неуспеха опустилась ниже этого критического уровня. Таким образом, система
автоматической коммутации, состоящая из многих ступеней и рассчитанная на
определенную вероятность отказа, не обнаруживает явных признаков
неблагополучия, пока нагрузка не дойдет до критической точки, после чего эта
система совершенно распадается и образуется катастрофический затор.
Человек имеет
наиболее развитую нервную систему из всех живых существ, и его поведение,
вероятно, определяется наиболее длинными из эффективно действующих нейтронных
цепей. Если он надламывается глубоко и катастрофически, то это должно означать,
что он выполнял сложные действия очень уж близко к грани перегрузки. Перегрузка
может возникать различным образом: вследствие избытка передаваемых сообщений,
физической потери каналов связи или чрезмерного занятия каналов такой
нежелательной нагрузкой, как циркулирующие записи памяти, усиливающиеся до
превращения в навязчивые идеи. Во всех подобных случаях внезапно наступает
момент, когда для нормальных видов нагрузки не будет хватать каналов, и тогда
перед нами психическое расстройство, доходящее нередко до помешательства.
Указанное
расстройство действует сперва на способности или операции, в которых участвуют
наиболее длинные цепи нейронов. Есть серьезное основание для отождествления
этих процессов с теми, которые мы обычно называем высшими. Известно, что
повышение температуры почти до физиологических границ облегчает выполнение
большей части, если не всех, нейронных процессов; эффект тем заметнее, чем выше
процесс, приблизительно соответствуя нашей обычной оценке "ранга"
процессов. Но любое облегчение процессов в единичной системе нейрон—синапс
становится кумулятивным, когда нейрон соединен последовательно с другими
нейронами. Поэтому степень усиления процесса при повышении температуры может
служить грубой мерой длины участвующей в нем нейронной цепи.
Мы видим, таким
образом, что большая длина нейронных цепей человеческого мозга по сравнению с
мозгом животных объясняет, почему психические расстройства у человека наиболее
заметны и, вероятно, наиболее распространены. Вопрос допускает и другой более
специфический подход. Рассмотрим сначала два геометрически подобных мозга с
одним и тем же отношением весов серого и белого вещества и с линейными
размерами, относящимися как А:В. Пусть
объем клеток серого вещества и поперечное сечение волокон белого вещества у
первого и второго мозга одни и те же [5]. Тогда отношение числа клеток в обоих
случаях равно A3:В3, а
отношение числа длинных соединительных линий равно A2:В2. значит, что при одинаковой
плотности процессов в клетках плотность процессов, протекающих в волокнах,
будет для большого мозга в А:В раз
больше, чем для малого мозга.
Сравнивая
человеческий мозг с мозгом других млекопитающих, мы видим, что первый
отличается гораздо большей рельефностью поверхности. Относительная толщина
серого вещества примерно одинакова в обоих случаях, но человеческий мозг имеет
гораздо более развитую систему извилин и борозд. Это равносильно увеличению
количества серого вещества за счет белого вещества. Внутри извилин белое
вещество уменьшается главным образом из-за уменьшения длины волокон, а не их
числа, поскольку противоположные склоны извилины ближе между собой, чем на
мозге того же размера, но с гладкой поверхностью. С другой стороны, для
соединительных линий между разными извилинами расстояние, которое они должны
пройти, только увеличивается вследствие рельефности мозга. Можно думать, что
человеческий мозг оказывается достаточно эффективным, когда дело касается
коротких соединительных линий, но не слишком надежным, когда затронуты длинные
магистральные пути. Это значит, что в случае перегрузок первыми будут нарушены
процессы, в которых участвуют удаленные друг от друга части мозга. Таким
образом, при помешательстве наименее устойчивыми оказываются процессы,
захватывающие несколько центров, т. е. ряд различных двигательных процессов и
значительное число ассоциативных процессов. Именно эти процессы обычно
относятся к высшим. Таким образом, мы получаем еще одно подтверждение нашей как
будто оправдываемой опытом уверенности, что при помешательстве прежде всего
страдают высшие процессы.
Существуют
некоторые указания на то, что длинные пути в мозгу обнаруживают тенденцию
пролегать совершенно вне полушарий головного мозга и идти через низшие центры.
На это указывает тот факт, что при перерезке некоторых длинных петель белого
вещества в полушариях головного мозга наблюдаются совершенно незначительные
повреждения, как будто эти поверхностные соединения настолько недостаточны, что
обеспечивают лишь небольшую часть необходимых связей.
В свете этого
интересно рассмотреть явления право- и леворукости и преобладания
(доминирования) полушарий. Подобная асимметрия функций, по-видимому,
встречается и у других млекопитающих, хотя у них она менее заметна, отчасти,
вероятно, потому, что для выполнения задач им не требуется такая организация и
умение. Однако разница в ловкости мышц правой и левой стороны даже у других
приматов, по-видимому, меньше, чем у человека. Праворукость нормального человека,
как хорошо известно, обычно сочетается с преобладанием левой стороны мозга, а
леворукость меньшинства людей — с преобладанием правой стороны мозга. Иначе
говоря, функции головного мозга распределены неравномерно между двумя
полушариями, и одно из них — преобладающее — сосредоточивает львиную долю
высших функций. Правда, многие существенно двусторонние функции, например
связанные с полями зрения, представлены каждая в своем полушарии, хотя это
справедливо отнюдь не для всех двусторонних
функций. Однако большинство "высших" областей находится исключительно
в преобладающем полушарии. Например, у взрослого серьезное повреждение
второстепенного полушария оказывает значительно меньшее действие, чем
аналогичное повреждение преобладающего полушария. У Пастера на сравнительно
раннем этапе его карьеры случилось кровоизлияние в правой стороне мозга, после
чего у него остался небольшой левосторонний паралич—гемиплегия. После смерти
мозг его был исследован, и обнаружилось, что у Пастера было настолько серьезное
повреждение правой стороны мозга, что, как говорили, после этого повреждения
"у него оставалась лишь половина мозга". У него были серьезные
поражения теменной и височной области. Тем не менее после этого повреждения
Пастер сделал некоторые из своих самых значительных открытий. У взрослого
правши подобное повреждение левой стороны, почти наверное, было бы роковым и
привело бы пострадавшего к животному состоянию, к состоянию умственной и
нервной инвалидности.
Было замечено,
что в раннем детстве такое повреждение мозга производит гораздо меньшее
действие; тяжелое поражение преобладающего полушария в первые шесть месяцев
жизни может привести к тому, что его место займет другое полушарие, и
пострадавший будет отклоняться от нормы гораздо меньше, чем если бы повреждение
произошло в более позднем возрасте. Это вполне согласуется с тем, что нервная
система в первые недели жизни вообще очень гибка, но позже быстро становится
жесткой. Возможно, что при отсутствии таких серьезных повреждений преобладание
правой или левой стороны в очень раннем детстве может довольно легко меняться.
Но задолго до школьного возраста природная асимметрия рук и преобладание одного
полушария устанавливаются на всю жизнь. Раньше считали, что леворукость
является серьезной помехой для жизни в обществе. Поскольку большинство
инструментов, школьных парт и спортивных принадлежностей рассчитано, главным
образом, на праворуких, леворукость действительно представляет некоторое
неудобство. Кроме того, в прежние времена на нее смотрели с той суеверной неприязнью,
которую вызывали всякие мелкие отклонения от общечеловеческой нормы, как,
скажем, родимые пятна или рыжие волосы. Многие по различным побуждениям
пытались — и даже успешно — изменять леворукость своих детей воспитанием, хотя,
конечно, не могли изменить физиологическую основу — преобладание правого
полушария. Во многих случаях люди с искусственно развитым левым полушарием
страдали заиканием и другими дефектами речи, чтения и письма в такой степени,
что это преграждало им путь к нормальной деятельности.
Мы видим, по
крайней мере, одно возможное объяснение явления. Развивая вторую руку, частично
развивали ту часть второго полушария, которая заведует выученными движениями,
например письмом. Но поскольку выполнение этих движений находится в очень
тесной связи с чтением, речью и другими видами деятельности, локализированными
в преобладающем полушарии, нейронные цепи, участвующие в подобных процессах,
должны переходить из одного полушария в другое и обратно, а в более сложных
процессах они должны совершать этот переход по несколько раз. Но число прямых
соединений между полушариями — комиссур — в таком большом мозгу, как
человеческий, настолько мало, что прямые соединения приносят немного пользы и
связь между полушариями должна осуществляться по путям, проходящим через
мозговой ствол. Эти окольные пути мало изучены, но, бесспорно, они очень
длинные, редкие и могут прерываться. Поэтому процессы, связанные с речью и
письмом, легко могут быть нарушены при заторе в нервной системе и тогда
заикание — совершенно естественная вещь.
Таким образом,
человеческий мозг, вероятно, уже слишком велик, чтобы он мог эффективно
использовать все средства, которые кажутся наличными анатомически. У кошки
разрушение преобладающего полушария, по-видимому, производит меньший ущерб, чем
у человека, а разрушение второстепенного полушария — больший. Во всяком случае,
у кошки распределение функций между полушариями гораздо равномернее. Выигрыш,
достигнутый человеком благодаря большему размеру и большей сложности мозга,
частично сводится на нет тем обстоятельством, что за один раз можно эффективно
использовать лишь часть мозга. Возникает любопытная мысль, что, быть может, мы
стоим перед одним из тех природных ограничений, когда высококвалифицированные
органы достигают уровня нисходящей эффективности и в конце концов приводят к
угасанию вида. Быть может, человеческий мозг продвинулся так же далеко по пути
к этой губительной специализации, как большие носовые рога последних
титанотериев.
СНОСКИ
1. "Охота на снарка" ("The Hunting on the Snark") — поэма Льюиса Кэрролла, где фигурирует придуманное им фантастическое морское чудовище снарк. —
Прим. ред. [back2text]
2. Промежуточный комплекс (internuncial рооl) — группа взаимодействующих промежуточных (вставочных) нейронов. —
Прим. ред. [back2text]
3. Эта операция известна также под названием префронтальной лейкотомии. —
Прим. ред. [back2text]
4. Thompson, D'Arcy, On Growth and Form, New York, 1942. [back2text]
5. Серое вещество мозга образуется телами и отростками нейронов (нервных клеток), а белое — нервными волокнами, т. е. частями аксонов (длинных отростков нейронов), покрытыми белой миэлиновой оболочкой. —
Прим. ред. [back2text]